Последняя пресс-конференция министра образования Эмина Амруллаева стала притчей во языцех для всей узкой прослойки немногочисленной интеллигенции и раритетно-интеллектуальной части нашего истеблишмента. К министру как раз вопросов нет – Эмин Амруллаев со своей ролью справился блестяще, еще раз продемонстрировав высокий профессионализм, глубокий интеллект и прекрасное ораторское искусство. Вопросы к жалким журналистам, не способным задать внятный вопрос. Трагедия журналистики начинается именно с того момента, когда у журналиста больше не остается вопросов к министру или чиновнику.
С болью в душе и проклятьями на устах оставалось наблюдать за жалким подобием азербайджанской журналистики, представители которой не в состоянии сообразить, что спрашивать у министра. И если бы только это… Все гораздо хуже, чем можно предположить. Журналисты с трудом выражали свои мысли в форме бессвязных, нелогичных, состоящих из одних подлежащих примитивных предложений. Журналисты пришли на встречу с министром образования не только без вопросов и без мыслей, но и без ясного понимания концептуальных проблем современного образования. И своей убогой интерпретацией наталкивали его на резкость в суждениях, порой откровенную невежливость. «Я не понимаю, о чем вы говорите и что хотите сказать», – едва не скрежеща зубами несколько раз повторил обычно хладнокровный Амруллаев. Министр прав как никогда. Но к нему и новому алиевскому правительству нет никаких вопросов, как нет и возражений. С ними мы единомышленники и сподвижники, уверенные в безальтернативности ускорения реформ.
Азербайджанская журналистика умерла в тот день, когда ее отучили задавать вопросы. Когда ей запретили рассуждать. И озвучивать свои рассуждения вслух. Почему же мы теперь удивляемся, что журналист бессилен сформулировать обычный вопрос? Еще не так давно в нашей стране за лишний вопрос и излишнее любопытство министр Зия Мамедов мог дать журналисту по губам, Закир Гаралов с Рустамом Усубовым – по зубам, а Човдаров и вовсе придушить не в каком-то там темном углу, а в оливковой роще… Эльдар Махмудов мог побрить голову налысо и отправить куда-нибудь на Колыму лет эдак на 16! Буквально за несколько лет один из самых примитивных неосоветских идеологов Али Гасанов, который всем своим крючкотворным видом, гитлеровскими усиками и длинными рукавами деревенского пиджака выражал ветхое феодально-крепостное понимание политической жизни, превратил безответственную азербайджанскую журналистику в безликую стенографию. Он и стоял у истоков отупляющей пропагандистской чушни. Собрав вокруг себя дикообразов и купцов, паразитирующих на журналистике, которую превратили в торговлю бумагой.
Одна орфографическая ошибка в фамилии олигарха-разночинца, которого сложно было причислить к дворянам, купцам или мещанам, была приравнена к преступлению государственного масштаба. Безусловно, у новорожденной азербайджанской журналистики в ураганные 90-е были грандиозные ошибки и проблемы с ответственностью, профессионализмом, совестью и политической ангажированностью. Но это не давало оснований для упразднения самой журналистики и превращения ее в «тотальный диктант».
Как-то лет 20 назад я схлестнулся в полемике в эфире первого независимого телеканала АНС со своим другом, интеллектуалом Анаром Мамедхановым из-за его крамольной мысли о вожделенной идиллической картинке будущего азербайджанской журналистики. Мамедханов так и сказал: «Моей мечтой является газета, передовицы которой будут о главных спортивных новостях страны». В тот период Мамедханов был очень близок к власти. Но ровно десять лет спустя, потеряв депутатский мандат и свои издания, в Киеве Мамедханов страстно говорил о вожделенной свободе слова и мысли. Близость к власти отупляет, порой сжигает совесть и чувство меры. И лишь ее потеря возвращает трезвость ума – а как же без общественного контроля и четвертой власти?
На протяжении «великолепного десятилетия» – второго нефтяного бума азербайджанская власть вынашивала и культивировала иррациональную идею о так называемой антипроблемной журналистике, полагая, что вместе с критическими голосами будет положен конец и существованию самих проблем в политике, экономике, культуре, общественном сознании… Шел совершенно бессмысленный бой с отражением проблем в зеркалах. Разбивали зеркала, били посуду, ломали стулья, лишь усугубляя сами проблемы. В восприятии власти журналистика представала в образе заглаживающего сладко-восхваляющим слогом собственную вину удобного советского печатного слова. Вместо национализации либерально-глобалистских СМИ по российско-турецкому опыту Али Гасанов избрал китайско-туркменский путь нивелирования политического ландшафта, истребления критических голосов, борьбы с финансовой самодостаточностью… Была избрана неосоветская форма идеологического освещения событий, озвученная крылатой фразой брежневских времен: «АзерТадж уполномочен заявить»… Информационное поле страны превратили в один бестолковый, громоздкий, маразматичный, похожий на «брежневские брови» АзерТадж и идентичные ему по форме и подобию пустые информагентства, которые заполняли серые будни копированием новостей АзерТаджа. Каралась даже творческая обработка серого полотна официоза. Это был неприкасаемый «аят власти». Дабы придать человеческое лицо этому убогому станку, тиражирующему пресс-релизы об успехах нефтехимической промышленности, его припрятали под красивую глянцевую обложку бессодержательных журналов, которые выставляли в приемных министров и олигархов. Красивый, дорогой, изысканный, разноцветный и при этом пустой глянец считался признаком хорошего тона. Как спрятанная красивая чешская посуда в советских сервантах румынской мебели. С умным выражением лица миллионы нефтедолларов списывались на глянец, а прибыль приумножала богатство идеолога в деревенском пиджаке.
Вот так на протяжении почти двух десятилетий в Азербайджане соседствовали убожество-идеологема и клевый глянец с нефтяным запахом. От которых отреклась вся читательская аудитория, убегавшая к художественной литературе, зарубежным СМИ и детективам Чингиза Абдуллаева.
А тем временем Али Гасанов вместе с Эльдаром Махмудовым не корысти ради, а токмо волею нефтяной эпохи добивали последние критические голоса. Сначала на телеканалах. Потом в газетах. Затем в газетных киосках… Наконец к 2010 году в Азербайджане была успешна завершена зачистка информационного поля.
С подавлением каждой «огневой точки», рассказывающей о коррупции в Зардабе и Минсельхозе, Али Гасанов пополнял свой олигархический капитал новым магазинчиком и Дворцом счастья, а Эльдар Махмудов переправлял в офшор на крови заработанный миллиард.
И в Азербайджане настал час уникального завоевания научно-технического прогресса – интернета и соцсетей. Топор оказался плохим помощником в борьбе с этим ноу-хау – заморским явлением. Информация превратилась в нематериальную продукцию массового потребления. В борьбе с ноу-хау и искусственным интеллектом, а также хаотичной антилогикой новой платформы распространения информации и коммуникации невозможно было справиться методом сдерживания 70-х годов прошлого века. К тому же информационная политика гасановщины и махмудовщины стала приносить свои плоды. В Азербайджане журналистика превратилась в выжженную землю. Журналистов приручили и приучили не мыслить, не спрашивать, не задумываться, не возражать, не спорить и не оспаривать. Зато научили прилежно обрабатывать пресс-релизы «Азеравтонеглийат», задавать наводящие вопросы вице-премьеру бесноватому Гаджибале Абуталыбову, который несмотря на новое назначение по-прежнему считал себя мэром столицы, получать подзатыльники от другого вице-премьера – Абида Шарифова. Который, как и трайбозавр Таги Ахмедов, в приподнятом настроении мог о(т)пустить – в прямом смысле этого слова – перед объективом камеры журналиста на все четыре стороны. Журналистика стремительно деградировала, точнее, просто теряла вкус к жизни. Смысл жизни журналиста обязывал его досиживать в «болоте» день насущный, причем ниже травы, тише воды, за дорогим казенным столом и фискальным ноутбуком, уткнувшись в монитор за обработкой нового тезиса Али Гасанова о развитии чаеводства в Ленкорани. Тезисы поступали на ватсап, путем рассылок и директив. Но при этом это спасение под названием ватсап все эти годы оставался лучшим другом журналиста, своеобразной диссидентской кухней, где по вечерам можно было излить душу коллеге о невыносимости бренного существования в этой омерзительной среде. Многие в эпоху застоя и спивались. Как-то в одном из своих интервью Чубайс признался, что если бы Горбачев не пришел к власти, все поколение эмэнэс советской Академии наук спилось бы от безнадежности.
Журналист перестал писать. А о чем ему было писать? Ловкая рука цензора удалит любую мысль, претендующую на метафору. Единственной мечтой журналиста оставался успешный побег из журналистики, как в свое время из СССР. В любую сферу жизнедеятельности, да хоть в здравоохранение. Обратите внимание, некогда лучшие журналисты страны нашли покой и приют в креслах официальных представителей всяких госведомств и госкомитетов. Благо счет на министерства, госкомитеты и госагентства в нашей стране пошел на сотни, а может, и на тысячи. Всем работа найдется. Уникальная ситуация, когда медиабюрократов и цензоров стало в несколько раз больше, чем самих журналистов.
Журналистика стала вымирать не только духовно, но и физически. Молодое поколение боится журналистской братии, как черт ладана. Как можно стараться писать, когда тебе запрещается писать? К тому же низкое жалование, угроза расправы, да и расшатанное реноме человека, живущего на подачки. В журналистику, некогда престижную и первосортную элитарную профессию, приходят люди, которые уходят ни с чем с рынков труда. А поступают на факультет журналистики абитуриенты, которые априори знают, что не попадут на более престижные факультеты. Журфак стал чем-то вроде библиотечного факультета второразрядников…
Да, все обстоит именно столь печально в нашей многострадальной и вымершей журналистике. Не с кем работать. Хоть закрывай сайт! Что и говорить, если средний возраст нашей редакции составляет 60-70 лет, да и без наших коллег из зарубежья, приглашенных авторов, нам просто не выжить. Как работать дальше? Вопрос не праздный, но истина может показаться банальной. Без творческой свободы и вольнодумства профессию журналистики в нашей стране, как и в любой другой, возродить не удастся. Журналистика и стенография – это понятия несовместимые, антитезы, и они никогда не приживутся. Так было в Древнем Риме, так было в Британии, это происходит в США и России, так будет всегда. Одна творческая свобода воскресит умерщвленную чиновничьим классом журналистику. Которую превратили в часть чиновничьего класса. Дайте свободу, но карайте за безответственность! Если, конечно, Азербайджану нужна журналистика…
Эйнулла Фатуллаев
